МРАЧНОЕ СЕМИЛЕТИЕ (404 - точка у памятника А.Н. Островскому)
Напротив главного дома стоит памятник Островскому работы известного ленинградского скульптора Алексея Тимченко. Алексей Павлович выиграл всесоюзный конкурс на создание памятника драматургу еще в начале 50-х годов прошлого века. С тех пор не раз менялись и прописка монумента, и его концепция. Вообще, скульпторы Островского любили – Николай Рамазанов изваял его бюст еще в 1850-е, позже появились работы Роберта Баха и Вацлава Кафки. Пожалуй, наиболее известен сегодня пожилой Островский Николая Андреева, грузно восседающий у здания московского Малого театра с 1929 года. В Щелыкове же своего памятника драматургу долго не было. Только после Великой отечественной поставили гипсовый бюст работы художника-бутафора и скульптора-любителя Надежды Марковой (при желании вы можете отыскать его сегодня неподалеку от Щелыкова, в поселке Островское). Потом на личные сбережения внучек Александра Николаевича скульптором Николаем Сарксисовым был изготовлен бронзовый бюст на круглой колонне из темного лабрадора. Он долго стоял возле главного дома, а с 1968 года встречает после спектаклей зрителей костромского театра, который тоже носит имя Островского. Наконец, 14 июня 1973 года поэт Сергей Михалков и актер Михаил Царев сдернули покрывало, открыв под аплодисменты собравшихся тот памятник, который вы видите.
Александр Николаевич здесь не молод и, видимо, уже не очень здоров. Таким драматурга описывают многие, знавшие его где-то с сорока пяти лет и до самой смерти. Вот типичный портрет: [помню] «фигуру крупную, мужественную, с лысеющей головой, с бледным лицом, обрамленным рыжей бородой, с вдумчивым взглядом голубых глаз, которые он при разговоре иногда подымает вверх и закрывает их». Или такой: «…бородатый, в армяке, в высоких глянцоватых сапогах, – он более походил на приказчика из купеческого дома, чем на автора». Тимченко изобразил драматурга сидящим на скамейке в любимом парке, куда он выходил поработать или просто подышать воздухом. Александр Николаевич смотрит на свой дом. Кажется, сейчас вздохнет, подымется и медленно пойдет через Красный двор к парадному крыльцу.
Таким – грузным, малоподвижным он был далеко не всегда. Осенью 1848 года Александр Николаевич уезжал из Щелыкова, где провел вместо месяца целых четыре, отдохнувшим, посвежевшим – в Москву. Там ждали его первые большие успехи и разочарования, ждала Ганя Иванова. Того, молодого Островского описывают «бледным, высоким, тонким, с большим лбом и совсем прямыми белокурыми волосами», одетым «щеголевато», а порой «даже по последней парижской моде».
В том году в Европе прогремело сразу несколько революций, во Франции был свергнут король-буржуа Луи-Филипп, неспокойно стало в Вене и на Сицилии, в германских и итальянских княжествах. Повсюду слышны были требования всеобщей демократизации. Это явление, одними названное «весной народов», другими – «революционной заразой», вызвало отторжение у российского императора Николая Первого. В России развернулась борьба с инакомыслием, иностранцам был запрещен въезд в Россию, преследованиям и сокращениям подверглись университеты, ужесточилась цензура в газетах, журналах и театрах. Наступила эпоха «мрачного семилетия», которая привела к застою во многих областях общественной жизни, засилью силовиков в правительстве и богословов в науках. Эти «черные, тяжелые годы» завершились лишь с поражением России в Крымской войне и смертью Николая Первого. Но тогда – в сорок восьмом – тогда все только начиналось. Как сказал, узнав о парижских событиях, историк Сергей Соловьев: «Нам, русским ученым, достанется за эту [их] революцию». Что ж, досталось и писателям. А драматургу Островскому – среди первых. Вместе с Эдельсоном и Филипповым он хотел поехать в Париж, но паспорта получить не вышло, границу закрыли, и друзья в августе писали Островскому сюда, в Щелыково: «Честь имеем Вас известить, что Дербенту нас не видать как своих ушей». Имеется в виду, конечно, не Дербент, а Париж. Но что эти запреты на путешествия – впереди была борьба за комедию «Банкрот», которую Александр Николаевич уже вчерне закончил и медленно оттачивал, понимая, наверное, что увидеть ее на сцене или в печати будет ох как непросто. Запрет для сцены последовал в ноябре 1849 года, цензор Гедеонов написал, что «вся пьеса обидна для русского купечества». Тогда автор и его друг, актер Пров Садовский стали читать «Банкрота» в московских гостиных. Успех был ошеломительный. Графиня Растопчина, услышав комедию на вечере у Новосильцевых, написала: «Это наш русский «Тартюф» – и он не уступит своему старшему брату в достоинстве правды, силы и энергии».
В годы «мрачного семилетия» Островский формируется как литератор и драматург. Эти годы для него и очень трудные, и необычайно продуктивные. С одной стороны – запрещение одной за другой пьес, нелепое обвинение в плагиате, жалобы купцов, увольнение со службы и тайный надзор со стороны полиции (его санкционировал лично император). С другой – одобрение Гоголя, слышавшего чтение «Банкрота» на одном из частных вечеров, начало работы в журнале Погодина «Москвитянин». Наконец, удалось пробить и цензурную стену: на сцене Большого театра 14 января 1853 года в бенефис актрисы Никулиной-Косицкой была поставлена пьеса «Не в свои сани не садись». В ней намечена, быть может, важнейшая тема всего творчества Островского: желание человека выйти из своей среды, вырваться из своей жизненной ситуации. Здесь многие хотят «сесть не в свои сани». Промотавшийся дворянин – поправить дела женитьбой на богатой купеческой дочери. Купеческая дочь – покинуть домостроевский быт отцовского дома, выйти замуж по любви, а не как отец прикажет. Характер Авдотьи Максимовны, ее реплики – все намекает на образы будущих героинь драматурга. Вот она говорит о своей влюбленности в отставного кавалериста Вихорева: «Что же мне делать-то! На грех я его увидела! Так вот с тех пор из ума нейдет, и во сне все его вижу. Словно я к нему привороженная какая… И нет мне никакой радости! Прежде я веселилась, девка, как птичка порхала, а теперь сижу вот, как к смерти приговоренная, не веселит меня ничто, не глядела б я ни на кого. Уж и что я, бедная, в эти дни слез пролила!.. Ведь надо ж быть такой беде!..» Впрочем, вырваться невозможно да и не нужно. Это еще не «Гроза» и не «Бесприданница». Авдотья бежит к кавалеристу, тот готов сразу под венец, но, узнав, что отец, видимо, не даст за ней приданного, унижает ее, говоря, что без денег в столице найдет красавицу в двадцать раз лучше. Униженная девушка возвращается домой, примиряется с родителем и выходит замуж за любящего ее молодого купца Бородкина. Танцы, застолье – праздник!
Трудно представить себе, каким событием для нашего театра стал этот спектакль. Ведь серьезный русский репертуар к середине XIX века исчерпывался несколькими названиями! «Ревизор» и «Женитьба» Гоголя, «Горе от ума» Грибоедова, а рядом все больше одноактные водевили и феерии: «Муж не муж, жена не жена», «Граф-литограф» или «Я съел моего друга». Чаще всего это были наскоро не переведенные даже, а пересказанные популярные французские комедии легкого жанра. «С Альфонсами и Альфредами, превращенными в Евгениев Петровичей и Владимиров Николаевичей». И вдруг – подлинные чувства, подсмотренные у жизни характеры, яркие актерские работы. Как вспоминал современник, только произнес актер реплику «Помни, Дуня, как любит тебя Ваня Бородкин…» — «театр зашумел, раздались аплодисменты, в ложах и креслах замелькали платки».
В это время Островский работает не только над пьесами, которые аккуратно появляются к новому сезону. С 1850 года – он сотрудничает в журнале историка, литератора, славянофила Михаила Погодина. В «Москвитянине» уже вышел его «Банкрот» (запрещенный к постановке, но дозволенный к печати, и прогремевший в салонах обеих столиц). Постепенно Александр Николаевич становится для журнала главным добытчиком художественных текстов. Пишет и сам критические статьи, очерки, литературные обзоры. В 1851 году, надеясь на доход от журнала, он оставляет службу в суде. Тогда же Погодин приглашает Островского и его друзей создать в «Москвитянине» «молодую редакцию». Помимо драматурга это и Аполлон Григорьев, и Борис Алмазов, и Тертий Филиппов, и еще ряд талантливых писателей и критиков. Увы, отношения старого редактора и молодых амбициозных сотрудников оказались непростыми. Погодин и хотел обновления своего детища, и ревновал его к тем, кто должен был этим обновлением заниматься. Он оставил себе право редактировать подготовленные к печати тексты и широко этим правом пользовался. Не считаясь с мнением Островского, он публиковал в журнале произведения друзей, среди которых были и настоящие графоманы. Наконец, он был необычайно скуп – добыть у него более 25 рублей в месяц было делом почти невозможным. Сохранились унизительные записки Островского к Погодину о деньгах. Известен и почти анекдотический случай, как драматург написал задним числом вексель на 200 рублей серебром, и отправил с ним к Погодину друга, чтобы тот заявил: или вы за него уплатите «долг» – весь сразу, не по четвертаку в месяц – или он немедленно отправится в долговую тюрьму, в «Яму». И кажется, это был единственный случай, когда Михаил Петрович, саркастично прозванный в Москве «бессеребреником», расстался с деньгами.
Но все же молодые авторы оживили журнал, а полемика с петербургским «Современником» о судьбах русской литературы стала одним из главных сюжетов общественной жизни «Мрачного семилетия». Авторы «Москвитянина» спорили в своих художественных произведениях и критических статьях с самим настроением последних лет правления Николая Первого. Вот, например, слова Евгения Эдельсона: «Недостаток искренности заметен не только в литературе нашей, но и в нашей жизни». А жизнь была наполнена казенным патриотизмом, необходимо было всюду выражать верноподданические чувства. На юге, в Крыму, началась война, обещавшая стать доказательством доблести русской армии… Что ж, пьесы Островского (как их позже назвал критик, «пьесы жизни») были чужды этой затхлой эпохе и этически, и эстетически. Но небо, как известно, особенно темно перед рассветом. Бесславно была проиграна война, умер самодержец и вдруг настало утро новой эпохи. Многим – и Островский был среди них – она давала надежду на перемены. Историк Соловьев писал про 1855 год: «Пахнуло оттепелью». Что ж, это была, видимо, не первая, но первая названная этим именем оттепель в отечественной истории.
А за два года до этих событий здесь, в Щелыкове, умер Николай Федорович Островский. Телеграмму о тяжелом состоянии отца драматург получил в Петербурге после триумфа «Саней» в Александринском театре – триумфа в присутствии растроганного Николая Первого. Александр Николаевич выехал в Щелыково, но в живых отца уже не застал. По семейному преданию, обожавший Щелыково Островский-отец перед смертью попросил приподнять его, подложить больше подушек, чтобы видеть только из окна любимый пейзаж – символ и итог жизненного пути от мальчика-семинариста до дворянина, владельцы усадьбы. Что ж, наверное, жизнь его старшего сына с этих высоких подушек могла показаться ему неудачной: странная карьера, безденежье, гражданский брак. Ну да, театр, аплодисменты, но что это… вот суд, департамент, чины, звания!
Николая Федоровича похоронили у каменной церкви святого Николая в селе Николо-Бережки. Первым из Островских, но не последним. Щелыково же было завещано им второй жене Эмилии Андреевне. К ней-то в гости будет приезжать сюда драматург в следующие полтора десятилетия.