ПЕРВЫЙ ПРИЕЗД (402 - точка у Сенного сарая, где расположена касса музея )
В каком бы месте усадьбы вы не начали слушать этот рассказ, прежде всего, оглянитесь по сторонам. Таким ли было Щелыково полтора-два века назад? И да и нет. Природа, простите за банальность, никогда не повторяется. Тем более, как сказал один аристократ, «парк – не лес, это природа, которой дирижируют люди». А люди здесь жили разные. Было время, когда на этих холмах не рос лес, их покрывали пахотные земли и пастбища. Теперь – напротив, и в нижнем, и в верхнем парке – густые, тенистые рощи. По-прежнему, прорезают территорию имения три реки – Куекша, Сендега и Мера. К дому от дороги ведет роскошная березовая аллея. Сейчас она заасфальтирована, но легко представить, что асфальта нет, что едут по ней лошади с повозками, а в повозках – люди. Смотрите, это же новый барин с женой и детьми! Последуем за ними!
***
Впервые Александр Николаевич Островский приехал сюда двадцатипятилетним молодым человеком весной 1848 года. Приехал как гость своего отца, успешного адвоката Николая Федоровича, только что купившего с торгов имение Щелыково в Костромской губернии. Островский-старший, сын костромского священника, выбился в люди, заработал себе и состояние, и имя, и был возведен в дворянское достоинство, владел в Москве семью домами. После смерти первой супруги женился на баронессе Эмилии Андреевне фон Тиссен из обрусевшего шведского рода. Покупка имения, к которому было приписано 111 крепостных (при этом, как мы помним, считались же только мужчины), была и воплощением его давней мечты, и логичным завершением, вершиной жизненного пути. Николай Федорович приехал в Щелыково из Москвы не на лето, а навсегда. Здесь, вдали от суеты большого города, оставив практику, хотел он «зажить помещиком». Как говорил отставной военный Ион Ионович Турунтаев в пьесе его сына «Пучина»: «Наживите денег да крестьян купите – свои рабы будут. Вы ведь не из дворян, так это вам лестно…»
Кем был тогда молодой Александр Островский? Каким он был? С 45-го года он служил чиновником в Коммерческом суде, а до того год работал канцелярским служителем или попросту писцом в суде Совестном, где «не слишком тяжкие» преступления разбирались «по душе и по совести».
После гимназии под «заботливым» давлением отца и, как драматург будет иронизировать через много лет, «по очень уважительным соображениям», ему пришлось заняться не сочинительством, а поступить на юридическое отделение Московского университета. Учеба, сперва захватившая, вскоре наскучила, на втором курсе Александр пропустил сессию и остался на второй год. А в мае 43-го, получив единицу по римскому праву, и вовсе покинул стены университета. Тогда-то отец-адвокат и пристроил непутевого сына в суд, видимо, полагая, что, начав с самых низов, помыкавшись, даже понуждавшись, он возьмется за ум и станет «дельным человеком».
Вечная и напрасная надежда родителей многих великих людей!
В Москве Александр жил в купеческом Замоскворечье, в Николоворобьинском переулке, в небольшом доме, принадлежавшем отцу. Дом этот сохранился. Там, видимо, он впервые попробовал обмакнуть перо в чернила не по судебным надобностям. Начал с популярных тогда физиологических очерков – то есть с остроумных описаний свои современников и их привычек. В основном, купцов, конечно – их он знал с детских лет, проведенных на Ордынке. Купцы жили вокруг его дома в Воробине, они приходили решать свои семейные дела в Совестной суд, а денежные – в Коммерческий. Их характеры, привычки, их семейные разборки, тяжбы, примеры низости и благородства были почему-то не замечены предыдущим поколением литераторов и сами просились на бумагу.
Александр днем писал купеческие прошения и жалобы, переписывал набело судебные решения, а ночами занимался трудом литературным. У него пошли первые публикации: сцена из будущего «Банкрота», очерк «Записки замоскворецкого жителя». 14 февраля 1847 года на вечере у своего бывшего университетского преподавателя Шевырева Островский прочитал вслух первую законченную пьесу – «Картины семейного счастья», поразившую слушателей живой речью и точно переданными характерами. В ней купец Антип Пузатов за вином и деловыми разговорами отдает богатому шестидесятилетнему купцу Парамону Ширялову в жены свою юную сестру. Мнением сестры, конечно, не интересуясь. Как позже написал о пьесе критик Добролюбов: «Тут не может быть иных отношений, как основанных на обмане и Хитрости с одной стороны, при диком и бессовестном деспотизме с другой... Быт этого темного царства так уж сложился, что вечная вражда господствует между его обитателями. Тут все в войне…»
Островский читал пьесу в присутствии известных литераторов – Колошина, Хомякова, Аполлона Григорьева.
Ширялов. … Да ведь она, чай, не пойдет за меня.
Антип Антипыч. Вот! отчего не пойти? Ничего, пойдет.
Ширялов (потупляет глаза еще больше). Скажет, стар.
Антип Антипыч. Стар? что за важность! ничего! … Что ж, известное дело, человек хороший, степенный: отчего не пойти?.. во хмелю смирный. Ведь ты смирный во хмелю? не дерешься?
Ширялов. Вовсе смирный, Антип Антипыч, как дитя малое. Как пьян, так сейчас в сон, знаешь ли, ударит, а не то чтобы буйство какое.
Антип Антипыч. Ведь с женой-покойницей не дрался?
Ширялов. Видит бог, никогда.
Антип Антипыч. Что ж, отчего за хорошего человека не пойти? Ничего, пойдет. Присылай сваху... Ну-ка, выпьем на радости. (Пьют.)
Ширялов. Да ты просто благодетель мой, Антип Антипыч! А знаешь ли что? вот мы, брат, здесь пить-то начали, так пойдем ко мне допивать. У меня, брат, просторнее, баб-то нет, да фабричных песенку спеть заставим.
Антип Антипыч. Ну, ступай, распоряжайся; а я только шапку возьму. (Ширялов уходит.)
Антип Антипыч. (Один. Мигает глазом.) Экий вор мужик-то! Тонкая бестия. Ведь каким Лазарем прикинется! Вишь ты, Сенька виноват. А уж что, брат, толковать: просто на старости блажь пришла. Что ж, мы с нашим удовольствием! Ничего, можно-с! Только, Парамон Ферапонтыч, насчет приданого-то, кто кого обманет – дело темное-с! Мы тоже с матушкой-то на свою руку охулки не положим... (Уходит.)
Шевырев, дослушав пьесу, вскочил, подбежал к молодому автору, сжал его руку и провозгласил собравшимся: «Поздравляю вас, господа! С новым драматическим светилом в русской литературе!». Это был несомненный успех. Пьеса была напечатана, ее заметил Гоголь, Островский даже получил за нее гонорар – 40 рублей. О нем в старости он вспоминал так: «Я был ох как рад, деньги были нужны». В том же 1847-ом цензор Гедеонов запретил пьесу к постановке с резолюцией: «Судя по этим сценам, московские купцы обманывают и пьют, а купчихи тайком гуляют от мужей». Разрешат ее только через 8 лет. И такой будет жизнь Александра Николаевича до самых ее последних дней: успех у публики, война с критиками, многолетняя битва за каждую пьесу с цензорами и вечная нехватка денег.
Но в 1848 году, подъезжая к главному дому усадьбы по березовой аллее, он еще, конечно, этого не знал. Он был молод, полон надежд, он работал над своим первым шедевром – «Банкротом», но также любил погулять с друзьями, любил театр, интересовался актрисами, светскими дамами и… неожиданно для самого себя завел семью.
Возможно, семья и не планировалась. А просто неподалеку от его московского дома поселились две сестры из мещанского сословия. Одна из них – Агафья – приглянулась молодому Александру. Завязались отношения. О браке речь не шла. Островский был дворянином, отец бы никогда не одобрил подобный мезальянс. Да это было и не обязательно… Мало ли таких романов без последствий знало Замоскворечье? Тем не менее, с Агафьей Ивановной Ивановой (фамилия ее стала известна нам совсем недавно) все получилось всерьез и надолго. Не красавица, но «привлекательна жизнью лица» – так говорили о Гане Ивановой, чьих портретов, увы, не сохранилось, близкие друзья Островского. Улыбчивая, скромная, когда надо – тихая и незаметная, когда надо – хлебосольная хозяйка, знающая множество веселых русских песен. Весной того года Александр Николаевич зачастил к ней в гости. Отец таким положением дел, конечно, доволен быть не мог. Только этого не хватало в довесок ко всем неприятностям! И позвал сына на все лето в гости, в Щелыково, согласившись даже на его сомнительного компаньона Николая Ягужинского по прозвищу «Межевой», рассудив, что лучше этот мастер «крякать уткой» и любитель выпить за чужой счет, чем Агафья Ивановна. Рецепт Николая Федоровича не помог – по возвращении в Москву Александр перевез Гашу к себе. Она прожила с ним 19 лет, родив великому драматургу четырех детей.
Однако благодаря приглашению отца, Александр Николаевич совершил первое дальнее путешествие, открыл для себя Щелыково и полюбил его на всю жизнь.
Островский оставил мало дневниковых записей. Его литературное наследие (помимо пьес) – это, прежде всего, письма. Но нам повезло: тот первый приезд в Щелыково, те самые первые впечатления Александра Николаевича были им записаны и сохранились. Вот они:
«С первого разу оно мне не понравилось… вероятно, потому, что я построил себе прежде в воображении свое Щелыково. Сегодня я рассмотрел его, и настоящее Щелыково настолько лучше воображаемого, насколько природа лучше мечты. Дом стоит на высокой горе, которая справа и слева изрыта такими восхитительными оврагами, покрытыми кудрявыми сосенками и липами, что никак не выдумаешь ничего подобного. День прошел как-то пусто, потому что еще не успел осмотреться и не начал еще настоящую деревенскую жизнь. Еще много городских пустяков и хламу в голове».
Если вам повезло оказаться в музее в апреле-мае, вы можете попытаться представить себе восторг молодого Островского:
«Я начинаю чувствовать деревню. У нас зацвела черемуха, которой очень много подле дома, и восхитительный запах ее как-то короче знакомит меня с природой — это русский fleur d’orange [(померанец)]. Я по нескольку часов упиваюсь благовонным воздухом сада. И тогда мне природа делается понятней, все мельчайшие подробности, которых бы прежде не заметил или счел бы лишними, теперь оживляются и просят воспроизведения. Каждый пригорочек, каждая сосна, каждый изгиб речки — очаровательны, каждая мужицкая физиономия значительна (я пошлых не видал еще), и все это ждет кисти, ждет жизни от творческого духа. Здесь все вопиет о воспроизведении, а больше всего восхитительные овраги подле дома, перед которыми чортов овраг в Нескучном саду очень незначителен, и живописные берега речки Сендеги, которым я не могу найти и сравнения. Первое и самое сильное чувство, которое производят на меня эти красоты природы, для меня болезненно, мне тяжело, мне надобно облегчить свою грудь, надобно поделиться с кем-нибудь этими неотступными впечатлениями, которые лезут в душу со всех сторон».